Что делать?.. Весь дом повернулся ко мне, качаясь от хохотаи указывая перстами, а я схватилась за лавку, как будто она готова была из-подменя убежать. Хаген всё понял и обнял меня, ошалевшую, сжал плечи ладонями.Таков должен быть воин. Тому нечего делать в дружинной избе, кто умеет смеятьсялишь над другими. Я вынудила себя улыбнуться. Надо было предвидеть, что мойприход в Нета-дун станет любимой шуткой, лучшим поводом для веселья…

Между тем парень с косой подбежал к сидевшему на коне изапрыгал перед ним, как заяц, попавший в силок. Сын Третьяка, обряженныйвоеводой, сперва надувал румяные щёки и отворачивался гордо, потом всё-такиспешился и ко всеобщей потехе оказался Меховым Штанам по плечо. Тот взмахнулблестящим топориком и погнал Третьяковича через весь дом. Третьякович прыгнулна лавку, стал прятаться за девичьими спинами. Я не знала, куда деть глаза. Я срадостью выскочила бы вон и бежала, не останавливаясь, до самой крепости… еслине далее, в самую чащу лесную. Старый сакс держал меня крепко и ласково и чутьзаметно гладил пальцами по плечу.

Наконец Меховые Штаны прижал сына старейшины спиною к столбуи отобрал меч, потом вовсе сбил с ног и ступил, торжествуя, обтаявшим сапожкомему на живот. Сын Третьяка забавно барахтался, ёрзая по полу… Мои волосы точноподнялись бы дыбом, не будь они плотно стянуты в косу. Вождь не проститглумотворства. Если бы кто у нас нарядился дядькой-старейшиной и дал себяповалить… ногою топтать!.. Да что там, я первая ринула бы бесстыжего за ворота:думай, дурень, кого берёшься дразнить…

Я сидела ни жива ни мертва, хотелось зажмуриться иотдышаться на чистом морозе, а уж потом идти складывать кузовок… Велетазаливалась бубенчиком и всё дергала мой рукав – смотри, мол. Я смутно подумала,что она, верно, не всё ещё поняла… но хохот вокруг лишь возрастал. Смеялисьревнивые гости из-за болот, смеялись могучие кмети, обнявшие нарядных девчонок.Я осмелилась поднять глаза на воеводу… варяг сгибался от хохота и бил себя поколеням. Славомир рядом с ним без сил опрокинулся навзничь, лишь приподнималиногда голову и тут же снова ронял…

Попозже внесли изрядную кадь горячего киселя. Девчонкипринялись разливать, оделять честных гостей. Голуба Третьяковна с поклономпротянула первую латку отцу. Тот передал её воеводе, вторую взял сам. Яотряхнула руки и встала – добыть киселька Хагену и Велете. Старик потянул заподол, усадил обратно на лавку:

– Сядь, прыткая. Не обнесут.

Вождь сказал что-то Голубе, кивнул вроде на нас. Красавицаподошла, ласково улыбнулась старому саксу:

– Отведай, дедушка.

…мать ругала меня, говорила – недобрая, со зла о людях сужу.Наверное, хорошо знала меня – вот опять примерещилось в ясных глазах молодое,бесстыжее: на кисель, мол, все едоки…

– Спасибо, славница, – ответил старик. Голубапротянула другую латку Велете:

– И ты не побрезгуй, краса ненаглядная.

Так скажет лишь неколебимо уверенная в своём превосходстве.Не знаю, не мне судить насчёт красоты, но она была куда крепче Велеты; небось,работу всякую знала и уж снежком могла залепить – очей не протрёшь. Велетанегромко поблагодарила, начала есть. Кисель был малиновый, с мёдом – на всюизбу пахло ягодами и поздним летом в лесу.

– Внученьку попотчевать не забудь, – сказал ХагенГолубе.

Третьяковна меня как будто только заметила, пригляделась. Дане ко мне! К моему кожаному ремню, каких девки не носят, к сапогам на четырепальца больше своих. Она ответила:

– И попотчевала бы, да обидеть боюсь, не умеюзвать-величать, то ли добрым молодцем, то ли красной девицею…

Так!.. Я взмокла от обиды и ничего не сказала. Никогда я небыла быстра на язык. Завтра к вечеру, пожалуй, придумаю достойный ответ. Домаменя всё же трогали редко, знали – могу и нос раскровить. Вразумлять ли дочкустарейшины, с которой, того гляди, наш воевода об руку станет ходить? Где жпетлял ты, при ком ни один злой рот не раскроется, кому и старейшина с воеводойне возбранят меня заслонить?..

– Не слушай, Зимушка, – сказала вдругВелета. – Глупа она. Ты не слушай.

Третьяковна фыркнула, тряхнула золотой головой и ушла.Велету облаивать – не меня, тут сердитые руки схватят за шиворот. Киселём менявсё же не обнесли. Нам с Яруном, наимолодшим, в самый поздний черёд поклониласькакая-то девка, глядевшая на меня с безжалостным любопытством, как надвухголовую. Я их с Голубой вкупе не побоялась бы. Я взяла лакомство ипоставила нетронутым сзади себя. Пусть ест, кому охота, а мне не впрок… Ивоняет кислятиной.

Ярун, подносивший ложку ко рту, не предал посестры, неотведал, а я увидела и испугалась, не заплакать бы. Ох, не про мою честь беседыдосветные, хоть дома, хоть тут! Моя воля, ни на одних более не увидят. Развесилой приволокут.

Хаген взял за плечо, склонился над ухом:

– Проводи домой, дитятко, голова что-то болит.

Я собрала рукоделие и почти не удивилась, когда Ярун иВелета поднялись следом за нами.

Луны не было, но в небе светили яркие звёзды, и Млечный Путьрасстилался над головами, упираясь одним концом в тёмную крепость, другим – вкосматые сосны за деревней. И что-то дрожало над морем, мерцая волшебным огнём.

Я любила небо и звёзды. Ясные зёрна, брошенные в бездонныйколодезь. Глаза, что пращуров наших видали и правнуков, дай время, увидят. Мнепод звёздами думалось о таком, что пребудет. Не о счастье охотничьем, не омозоли на пятке и не о загубленном утром древке стрелы – выпрямляла в горячихкамнях да пережгла… Не могу лучше сказать.

Отголоски покинутого веселья порой достигали ушей, далеко,без опаски летя в стылом воздухе ночи. Я вспомнила свою недавнюю злость,красавицу Голубу – и улыбнулась. Я не знаю, случалось ли ей думать о звёздах.

Смертный человек живёт в двух мирах одновременно. Один – этомир плоти. Другой – мир души, где еда – не одно насыщение, но и причастие,соединение с другими людьми, клятва верности доброй земле. А состёгнутый поясне столько притягивает к телу одежду, сколько хранит в человеке живую добруюсилу, оберегает от нечисти. Раньше мир был един. Тогда Боги жили среди людей, алюди не умирали. Потом влюбчивый Змей поволок приглянувшуюся Перунову жёнку,родилась вражда, затворились каждый от каждого, море от суши, земля от небес,мёртвые от живых… Даже видеть разучились друг дружку. В мире мёртвых слепыживые, слеп и вышедший из-за черты, только кривому оборотню хорошо в обоихмирах, затем что у него на каждый мир по руке, по ноге и по глазу…

И лишь ночью, когда небу кажется, что люди уснули и неподсмотрят, – ушедшее хочет вернуться. Глядят, глядят небесные очи, итянется к ним душа человека, вот-вот что-то поймёт…

– Руку зашиб, отроче? – спросил Хаген Яруна наполдороге домой. Действительно, мой побратим, приотстав, мял сквозь рукав левыйлокоть, а старик по привычке слушал шаги. Ярун немедленно догнал нас и началотнекиваться, потом, запинаясь, припомнил, как мы катались по полу в доме и какего, невезучего, угораздило самой косточкой о ребро твёрдой доски: